Ю. М. ЛОТМАН, МИХ. Ю. ЛОТМАН
ВОКРУГ ДЕСЯТОЙ ГЛАВЫ «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА»
|
... Должно быть Пушкина сочинение. Гоголь Его кулак навек закован Маяковский. |
1. Два издания «десятой главы»
В публикации под интригующим заглавием «Апокриф?.. Или...» Л. И. Тимофеев и Вяч. Черкасский повторно издали приписываемое Пушкину начало десятой главы «Евгения Онегина» (в дальнейшем: ЕО).1 Впервые этот текст был опубликован И. В. Гуторовым в 1956 г.2 и был почти всеми специалистами признан подделкой (покойный И. Л. Фейнберг вспоминал, что был поражен тем, что такой крупный специалист, как Л. И. Тимофеев, мог всерьез воспринимать эту фальшивку). Пренебрежительно об этой публикации отзываются и Л. И. Тимофеев и Вяч. Черкасский: «Профессор И. В. Гуторов опубликовал фальсифицированный текст X главы <...>. Этот текст мы не рассматриваем».3 Между тем, если сравнить текст, опубликованный И. В. Гуторовым (в дальнейшем: А1), с текстом публикации Л. И. Тимофеева и Вяч. Черкасского (в дальнейшем: А2) и если отвлечься от расхождений в пунктуации,4 то только одно слово в «апокрифической» части А2 не находит точного соответствия в А1: в X строфе (стих 6) в А1 — «Английской», в А2 — «Англинской»; кроме этого, в «пушкинской» части А2 в XVI строфе (стих 5) «Читал свои сатиры Пушкин», в то время как в А1 «Читал свои ноэли Пушкин». За исключением этих случаев А2 полностью содержится и в публикации И. В. Гуторова. Правда, текст А1 «просторнее» А2: в нем 21 строфа, в то время как в А2 только 19 (отсутствуют строфы XIX и XX, имеющиеся в А1). Объясняется это тем, что И. В. Гуторов в своей публикации учитывает несколько списков «десятой главы», которая, по его словам, «так широко распространяется
125
среди студентов и научной интеллигенции СССР», причем «у профессора Л. И. Тимофеева (Москва) имеется несколько вариантов этой главы». В основу А1 И. В. Гуторов кладет «список, полученный от студентов-заочников филологического факультета МГУ в 1953 году»,5 приводя в качестве «разночтений» как данные других списков, так и сохранившийся пушкинский текст. Этот дух непосредственности пронизывает всю текстологическую работу И. В. Гуторова: достаточно сказать, что на основании имеющегося у него списка он считает возможным вносить исправления в сохранившийся пушкинский текст и в результаты его дешифровки. В этом отношении публикация Л. И. Тимофеева и Вяч. Черкасского выгодно отличается от публикации И. В. Гуторова: они отбрасывают все «разночтения», содержащиеся в списках, появившихся в начале 1950-х годов, придерживаясь текста, записанного Д. Н. Альшицем; кроме того, более осторожны в формулировках и выводах. Однако все это не может отменить того факта, что в обеих публикациях речь идет об одном и том же тексте.
Концепция возникновения этого текста, предлагаемая Л. И. Тимофеевым и Вяч. Черкасским, также является лишь исправленным вариантом версии И. В. Гуторова. Последний считал, что десятая глава, хотя и была сожжена, распространялась «устно и в письмах в России и за границей» и, подвергаясь различного рода искажениям и «всевозможным способам фольклоризации»,6 сохранилась в «народной памяти в лице многих своих грамотных выразителей и идеологов» и «дошла и до наших светлых социалистических дней».7 Разумеется, эту версию всерьез обсуждать не приходится: время «фольклоризации» «десятой главы» — 1950-е годы.
Л. И. Тимофеев и Вяч. Черкасский вносят в эту концепцию существенные уточнения и из числа безымянных «выразителей» выделяют Л. С. Пушкина и Д. Н. Альшица — с первого история этого текста начинается, вторым завершается. Д. Н. Альшицу действительно принадлежит ключевая роль в деле введения рассматриваемого текста в поле зрения пушкинистики, хотя сам он и не стал его публиковать, и поэтому посвященные ему в публикации Л. И. Тимофеева и Вяч. Черкасского строки, рисующие портрет ученого — историка и библиографа (к этому можно было бы добавить еще, что Д. Н. Альшиц — талантливый писатель), можно только приветствовать. Другое дело — Л. С. Пушкин. Все, что касается его предполагаемой роли в возникновении А2, звучит крайне неубедительно. А. С. Пушкин, после того как сжег десятую главу, читал ее «избранным лицам — это известно»8 (здесь, однако, преувеличение: известно, что поэт читал отрывки из этой главы). Среди этих избранных лиц «мог присутствовать» и Л. С. Пушкин (на с. 119 авторы пишут: «Можно предположить, что среди них присутствовал и его брат Лев», но уже на следующей странице это предположение перерастает в полную уверенность: «Конечно же, Лев Пушкин не мог не слышать X главу»), который, обладая исключительной памятью, выучил ее наизусть (поскольку даже при «исключительной памяти» с одного раза текст главы запомнить, по-видимому, невозможно, остается предположить, что он слышал ее неоднократно). Далее авторы справедливо полагают, что сам Л. С. Пушкин «вряд ли» стал бы записывать десятую главу, но «можно предположить, что избранным лицам по памяти X главу он читал (вполне возможно, заменяя от себя, как поэт, те стихи, которые забывал)». И далее: «В свою очередь эти избранные лица могли запомнить и передавать X главу, постоянно внося в нее изменения в зависимости от памяти исполнителей».9 Эта крайне неправдоподобная
126
концепция (по-видимому, речь идет о том, что и среди этих «избранных лиц» нашлись люди с феноменальной памятью; ведь предположение, что Л. С. Пушкин мог кому-нибудь продиктовать эту главу, было бы еще более абсурдно, чем предположение, что он записал ее сам) по сути дела является повторением концепции И. В. Гуторова о «фольклоризации» десятой главы.
Таким образом, мы не располагаем никакими достоверными сведениями о существовании списков десятой главы ЕО после ее сожжения, и чисто умозрительные построения И. В. Гуторова и Л. И. Тимофеева и Вяч. Черкасского способны лишь усилить скептицизм в отношении подлинности предлагаемого текста. Однако оставить без внимания публикацию Л. И. Тимофеева и Вяч. Черкасского нельзя: текст «десятой главы» опубликован теперь на страницах одного из самых популярных альманахов тиражом 200 000 экз., что, конечно, не может идти ни в какое сравнение с 1000 экз., предназначенных для специалистов «Ученых записок» Белорусского университета, где этот текст был напечатан И. В. Гуторовым. Не может сравниться и весомость этих публикаций: теперь под ней стоит подпись столь авторитетного специалиста, как член-корреспондент АН СССР Л. И. Тимофеев.
Как известно, на публикацию И. В. Гуторова резко отрицательно реагировал в печати Д. Д. Благой.10 На устные возражения Б. В. Томашевского, С. М. Бонди и других известных пушкинистов ссылаются Л. И. Тимофеев и Вяч. Черкасский. Однако мнение, по крайней мере Б. В. Томашевского, насколько это памятно одному из авторов настоящей статьи, публикаторы приводят не полностью. Сущность возражения была не в отдельных замечаниях, а в том, что, по словам Б. В. Томашевского, всякий мало-мальски чувствующий пушкинский стих интуитивно ощущает непушкинскую тяжесть приписываемого текста. Что касается содержания, то, по словам того же исследователя, оно учитывает все новейшие достижения советского декабристоведения.
Итак, речь идет о читательском ощущении. Можем ли мы перевести его на язык точного анализа? Попробуем это сделать и посмотрим, совпадут ли полученные нами данные, с одной стороны, с квалифицированной читательской интуицией, а, с другой, с результатами «системного анализа», отстаиваемого Л. И. Тимофеевым.
2. А2 и сохранившийся пушкинский текст десятой главы ЕО
От пушкинского текста десятой главы сохранились начальные стихи шестнадцати строф, уместившиеся в зашифрованном виде на одном согнутом пополам листе: по четыре первых стиха, согласно общепринятой расшифровке, сохранились от следующих строф (нумерация условная): <1>—<4>, <6>—<9>, <11>—<12>; начальные трехстишия сохранились от строф <5>, <13>—<16>; кроме того, в правом столбце левой страницы записаны четыре стиха, которые по предположению академического Полного собрания сочинений Пушкина считаются девятыми стихами строф <6>—<9> (во всяком случае, согласно логике зашифровки, эти стихи должны занимать одинаковую позицию; так как все они женского окончания, речь может идти только о стихах 5, 6, 9 и 12 — в четырех подряд идущих строфах); в строфе <10> допущена ошибка в зашифровке: стихи, которые по логике шифра должны были занимать 3-ю и 4-ю позиции в этой строфе, ни рифменно, ни тематически не связаны со стихами 1 и 2 (можно предположить, что это либо стихи 3 и 4 следующей строфы, от которой не сохранилось стихов 1 и 2, либо, что более вероятно, стихи 6 и 7 или 9 и 10 этой же строфы; во всяком случае, не подлежит сомнению, что они должны находиться рядом, причем следуя в этом же порядке). Кроме
127
того, сохранилась черновая рукопись трех строф (последняя не завершена), содержащая полный текст строф <15> и <16>, подтверждающая правильность дешифровки; 4-й стих строфы <14> предположительно восстанавливается по дневниковой записи П. А. Вяземского от 19 декабря 1830 г.
Сравним теперь сохранившиеся отрывки с А2 («разночтения», содержащиеся в А1, но признанные Л. И. Тимофеевым и Вяч. Черкасским фальсифицированными, мы исключим из систематического рассмотрения).
В А2 строфы пронумерованы (от I до XIX), причем первой строфе сохранившегося пушкинского текста (в дальнейшем ЕО X) соответствует, в А2 строфа II и т. д. Строфы I и XVIII—XIX А2 не находят соответствия в ЕО X, а <17>-я строфа ЕО X не находит соответствия в А2 (она есть в А1 — строфа XX, хотя она тематически и стилистически противоречит строфам XVII и XVIII А1 и А2; ср., с одной стороны: «Там закипал серьезный кризис — Уже для будущих боев Солдат готовил Муравьев...» и т. д., а с другой стороны: «Сначала эти заговоры Между Лафитом и Клико Лишь были дружеские споры...» и т. д.; по-видимому, именно поэтому эта строфа и исключена из А2).
Текстуальное сравнение ЕО X с А2 дает очень показательные результаты. Расхождения в началах строф крайне незначительны: в V1 (здесь и далее римская цифра означает строфу в А2 или А1, а индекс — номер стиха) «тут» вместо «но», в IX4 «свет» вместо «тень»; однако стихи из правого столбца первой страницы шифрованного текста, которые должны были бы занимать одинаковую позицию в соответствующих строфах (предположительно — девятый стих), разбросаны в беспорядке: VII6, VIII6, IX9 и Х12. Но самое странное произошло со стихами «А про тебя и в ус не дует Ты А.<лександровский> холоп» (строфа <10> ЕО X), которые в зашифрованном тексте оказались не на своем месте (см. выше): первый из них вообще не попал в А2 (равно как и в А1), а второй стал заключительным стихом III строфы. С точки зрения логики шифра, оба эти расхождения следует признать совершенно невозможными: первая из этих строк не могла оказаться за пределами данной части текста, ни тем более выпасть из него вообще; вторая из них не могла быть до строфы <10> (в А2 — XI), поскольку Пушкин шифровал строфы в порядке их следования и данный стих оказался между четвертыми стихами <9>-й и <11>-й строф:
Из К. уж мигал
Ты А. холоп
Свирепой шайке палачей
(VI, 520)
И главное — рассматриваемые стихи безусловно должны быть в тексте рядом, помещение второго из них в контекст III строфы противоречит не только логике шифра, но и создает беспрецедентный для ЕО срыв коммуникативной перспективы (см. ниже).
Из менее значительных несоответствий отметим следующие. Во-первых, имеющееся в XVIII1 словосочетание «Там Пестель» было в черновике ЕО X в предшествующей строфе в совершенно другом контексте и такая трансформация при переходе от черновой редакции к беловой более нигде в ЕО не наблюдается, однако находится в соответствии с отмеченным выше произвольным перемещением пушкинского текста, которое допускает автор А2. Во-вторых, стих XVI5 «Читал свои сатиры Пушкин» является вариантом первоначальной черновой записи «Читал свою сатиру Пу<шкин>», однако слово «сатира» было Пушкиным отброшено и жирно зачеркнуто, так что прочесть его почти невозможно. Зато оно легко вычитывается в печатном тексте (VI, 524), что заставляет предположить, что автор А2 был с ним знаком.
В заключение следует отметить, что перечисленные несоответствия никак не могут быть объяснены предполагаемой «фольклоризацией» десятой главы: не говоря уж о том, что совершенно непонятно, как достоянием
128
«избранных лиц» стал отброшенный еще в черновом автографе вариант, следует помнить, что начальные стихи II—XV строф воспроизводятся в А2 практически без изменений.11 Поскольку невозможно представить себе, как превратности судьбы зашифрованного пушкинского автографа могли влиять на память «избранных лиц», остается предположить, что автор А2 был знаком с печатным текстом ЕО X.
На этом, в принципе, можно было бы и остановиться: приведенных данных достаточно для того, чтобы отвергнуть предположение, будто Пушкин является автором А2, или, выражаясь более осторожно, ЕО X не может считаться сохранившимся фрагментом А2 (более того, все данные свидетельствуют о том, что А2 является дополненным и трансформированным вариантом ЕО X). Однако и И. В. Гуторов и теперь Л. И. Тимофеев и Вяч. Черкасский настаивают на том, что этот текст как нельзя лучше соответствует духу и стилю пушкинских сочинений; поэтому имеет смысл остановиться на некоторых параметрах структуры А2.
3. Статистический анализ А2. Предварительные замечания
Одним из наиболее надежных средств объективной атрибуции текста (по терминологии В. В. Виноградова) является его лингво-статистический анализ.12 Однако для того, чтобы результаты этого анализа обладали статистической достоверностью, анализируемый текст должен содержать достаточно большое число единиц, подлежащих подсчету,13 в то время как объем А2 сравнительно ограничен: 260 стихов, около 1100 графических слов. Поэтому мы не сможем использовать целый ряд показателей, считающихся надежными средствами атрибуции (например, средняя длина предложения, лексический спектр текста, разнообразие его лексики и т. п.). Тем не менее А2 обладает рядом специфических особенностей, которые ставят его в особое положение. Одни из них (как, например, то, что в тексте содержатся бесспорно пушкинские фрагменты) облегчают анализ, другие затрудняют его: ясно, что если автор «апокрифической» части А2 не Пушкин, то он будет имитировать пушкинский стиль, а поэтому анализ представляет и определенный методологический интерес. Кроме того, следует иметь в виду, что задачей анализа не является атрибуция в строгом смысле слова: мы не ставим своей целью определить, кто является автором А2, а лишь может ли им быть Пушкин. Поэтому, если обнаружится, что параметры А2 резко расходятся с ЕО, то, несмотря на небольшой объем выборки, от гипотезы, согласно которой автором А2 является Пушкин, придется отказаться.
129
3.1. Ритмика
Из 260 стихов А2 на «пушкинские» части приходится (в дальнейшем: П10) 81 стих, на «апокрифические» (в дальнейшем: А10) — 179 стихов. Поскольку 81 единица — слишком незначительное для статистического анализа число, основное внимание уделим сравнению А10 с данными, полученными К. Ф. Тарановским при изучении ритмики ЕО.14 Рассмотрим сначала профиль ударности иктов (сильных мест):
Икты | |||||||
I | II | III | IV | В среднем | |||
А10 | 83.3 | 98.3 | 42.8 | 100 | 81.1 | ||
Привлекает внимание ударность II икта (четвертого слога): разница в 8.4% не может считаться случайной (в П10 ударность этого икта составляет 92.5%, что, учитывая объем выборки, не может считаться существенным расхождением с ЕО). Чтобы убедиться в этом, следует обратиться к рис. 1, где показано распределение ударности.
Рис. 1. Распределение ударности.
Сплошная линия — А10; штриховая линия — ЕО; заштрихованная зона — допустимые значения для четырехстопного ямба Пушкина (максимум ударности II икта — 96.4% — приходится на поэму «Медный всадник», 1833 г.).
Такой высокий показатель ударности слога противоречит не только ритмической структуре ЕО, но и является беспрецедентным для четырехстопного ямба Пушкина вообще. Автор А2 правильно расслышал тенденцию пушкинского ямба с его сильными II и IV иктами к «пеоничности», однако утрировал ее: ударность II икта напоминает ямб последователей и эпигонов Пушкина (однако в А2 сохраняется сравнительно высокий показатель средней ударности икта, характерный для начинающего поэта).
Отмеченные особенности еще более рельефно проявляются при статистике ритмических форм:15
Формы | ||||||||
I | II | III | IV | V | VI | |||
А10 | 34.4 | 7.8 | 1.7 | 47.2 | — | 8.9 | ||
Здесь опять-таки в А10 утрированы тенденции пушкинской ритмики, где наиболее «весомы» I и IV формы и избегаются III и V формы. Однако, если показатель IV формы в А10 в точности соответствует аналогичному показателю ЕО, то процент I формы явно завышен (в П10 он составляет 28.8) и находится на пределе допустимости для Пушкина: выше только
130
в «Цыганах» (1824) — 35.3; самое существенное расхождение дают показатели III формы — такой низкий процент встречается только у эпигонов Пушкина (у Пушкина самый низкий показатель в «Полтаве» — 5.2%, более чем в три раза выше, чем в А10); в П10 — 7.5%.
И последнее. Нельзя ли отклонения ритмики А10 от ЕО объяснить ритмическими предпочтениями Л. С. Пушкина, который «заменял от себя, как поэт, те стихи, которые забывал», или особенностями «фольклоризации»? Недавняя публикация К. Тарановского,16 как представляется, дает основания для негативного ответа на оба вопроса. Речь идет о сравнительно широко известной, хотя и редко упоминаемой, анонимной поэме «Лука», авторство которой приписывается (П. Н. Берков) Л. С. Пушкину. Поэма сохранилась во многих вариантах (в дальнейшем: Л1, Л2, Л3), значительно различающихся по длине, набору эпизодов и т. п., однако, как свидетельствуют подсчеты Тарановского, ритмика вариантов характеризуется исключительной стабильностью. Тарановский проанализировал три из них, причем третий в полтора раза длиннее первого. Вот полученные им данные:
|
Икты |
Формы | ||||||||||
I | II | III | IV | I | II | III | IV | V | VI | ||
Л1 | 80.4 | 94.3 | 44.1 | 100 | 29.1 | 9.8 | 5.2 | 45.5 | 0.4 | 9.8 | |
Нельзя не заметить, что ритмика «Луки» гораздо ближе к пушкинской (в частности, к ЕО), чем А10, но главное здесь в другом: текст, несомненно подвергшийся «фольклоризации», сохраняет свою ритмическую структуру.
3.2. Длина слова
Этому параметру мы придаем особое значение, поскольку он, во-первых, обладает наибольшей статистической значимостью (в А2 1080 графических слов, из которых 1043 содержат по крайней мере один слог), что позволяет сравнивать А10 непосредственно с П10; во-вторых, этот параметр по сравнению с ритмической характеристикой текста является менее осознаваемым и, следовательно, труднее поддающимся стилизации. Для измерения длины слова мы будем пользоваться двумя «масштабами»: сначала за единицу измерения возьмем слог, затем букву.
Средняя длина слова в П10 — 2.29 слога (всего в П10 302 содержащих слоги слов), в А10 — 2.03 слога (всего в А10 741 слово, содержащее по крайней мере один слог). На рис. 2 представлено распределение слов разной длины в П10, на рис. 3 — в А10 (в обоих случаях в %).
Наиболее значительное расхождение наблюдается в употреблении односложных слов (9.6%), что, конечно, не может быть признано случайным. Однако еще более показательным является соотношение ударных и безударных односложных слов:17 в П10 односложные ударные составляют
131
8.9%, а безударные — 16.6%, в то время как в А10 их соотношение 16.5% к 18.6%. Таким образом, завышенный показатель односложных слов в А10 по сравнению с П10 определяется почти исключительно процентом ударных слов — в А10 их вдвое больше, чем в П10. Проверив значимость расхождения диаграмм, представленных на рис. 2 и 3, с помощью критерия Колмогорова — Смирнова,18 получим значение, равное 1.43, что соответствует вероятности 0.035. Другими словами, вероятность того, что А10 и П10 принадлежат к одной генеральной совокупности, не превышает 3.5 %. В принципе уже на основании одного этого результата можно утверждать, что Пушкин не является автором А10 (даже на уровне значимости 0.05), тем более что А10 и П10, согласно Л. И. Тимофееву и В. Черкасскому, не являются разными текстами и даже различными композиционно выделенными фрагментами одного текста — это куски, полученные в результате совершенно случайного разделения единого целого. Понять, почему в этом целом чередуются куски с такими различными характеристиками, исходя из гипотезы, что А10 и П10 взяты из одной генеральной совокупности, не представляется возможным.19
|
Рис. 2. Распределение слов разной По горизонтали — число слогов в слове; |
Рис. 3. Распределение слов разной По горизонтали — число слогов в слове; |
Добавим к сказанному несколько соображений не статистического характера. Нетрудно заметить, что отмеченные особенности ритмики и акцентологии А10 складываются в определенную систему: высокая средняя отягченность икта и обилие односложных слов создают эффект «тяжелого» стиха,20 в то время как пушкинский четырехстопный ямб вообще характеризуется легкостью, а в П10 она выражена даже более, чем в среднем в ЕО (средняя отягченность икта — 78.1%; сравни также обилие VI формы). Обилие моносиллабов характерно для начинающих поэтов, «борющихся» с метром: односложные слова легко заполняют «лишние»
132
метрические позиции. На противоположном фланге этой борьбы появляются изуродованные многосложные слова, не «влезшие» в размер.
Обратимся теперь к показателю длины слова в буквах.21 Эти данные еще более показательны, так как длина слова в буквах варьируется в более широких пределах (от 1 до 16), чем длина слова в слогах (от 1 до 6). Средняя длина слова в П10 — 5.4 буквы, в А10 — 4.9 букв. Распределение слов разной длины в процентах представлено на рис. 4.
Кривая распределения длин словоформ в П10 характеризуется ярко выраженным пиком на пятибуквенных словах (17.8%); если опустить из него перпендикуляр к горизонтальной оси, то он разделит площадь, соответствующую П10, на две примерно равные части: на левую часть придется 47.5%, на правую — 52.5 %. График длин слов в А10 характеризуется значительной асимметрией и отсутствием выраженного пика: шестибуквенных слов — 14.2%, пятибуквенных — 13.2 %, четырехбуквенных — 12.7%, семибуквенных — 12.3%, трехбуквенных — 12.0% и двухбуквенных — 11.7% (именно показатель двухбуквенных слов демонстрирует наиболее значительное расхождение П10 с А10 — 6.2%). Если мы и здесь опустим из верхней точки графика перпендикуляр к горизонтальной оси, то он разделит площадь, соответствующую А10, таким образом, что в левой части окажется 66.2%, а в правой — 36.6%. Привлекают внимание также несбалансированный характер графика А10 (хотя его пик правее пика П10, средняя длина слова в А10 значительно короче) и отсутствие в нем выраженных предпочтений.
|
Рис. 4. Распределение слов разной Сплошная линия — А10; штриховая |
Рис. 5. Распределение слов разной Сплошная линия — строфы I—X; штриховая |
Показательность данных, представленных на рис. 4, их устойчивость может быть проверена, если мы разобьем А2 на две части и проследим, как в них распределяются словоформы различной длины. Соответствующие данные представлены на рис. 5 и 6. В принципе следовало бы ожидать, что части А10 проявят бо́льшую устойчивость, так как соответствующие выборки являются более представительными, чем соответствующие части П10 (соответственно 455 и 326 словоформ А10 против 158 и 151
133
словоформы П10). Однако в действительности дело обстоит иначе: показатели, представленные на рис. 5, очень хорошо между собой согласуются (пик приходится на пятибуквенные слова, двухбуквенных меньше, чем однобуквенных), стабильна и средняя длина слова — в строфах I—X она составляет 5.3 буквы, в строфах XI—XVII — 5.5 буквы, в то время как на рис. 6 мы наблюдаем значительное расхождение графиков: кривая, описывающая распределение длин слов второй части А10, как бы сдвинута на слог вправо по сравнению с кривой, описывающей строфы I—X; в результате и средняя длина слова в этих частях значительно различается: в строфах I—X — 4.6 буквы, в строфах XI—XIX — 5.3 буквы. Сказанное, разумеется, не должно означать, что А10 — плод творчества двух лиц. Неустойчивость и невыразительность распределения длин слов в А10 свидетельствует либо о том, что у его автора не сложилась еще своя система предпочтений, либо о том, что он, стремясь подстроиться под другого, в своем выборе не был свободен (возможно, двувершинные кривые на рис. 6 свидетельствуют об этой борьбе).
Рис. 6. Распределение слов разной
длины (в буквах) в А10 (в %).
Сплошная линия — строфы I—X; штриховая
линия — строфы XI—XIX.
Если проверить значимость размаха вариаций в А10 и П10 (рис. 5 и 6) при помощи критерия Колмогорова-Смирнова, то получим λ = 1.36, что опять-таки отвергает гипотезу о принадлежности А10 и П10 к одной генеральной совокупности на уровне значимости 0.05.
4. Структура текста
Итак, как текстологический, так и статистический анализ распределения единиц «низших» уровней позволяют с уверенностью утверждать, что А2 не является десятой главой ЕО и что текст А10 не мог быть написан тем же автором, что и П10, т. е. Пушкиным. Тем не менее мы считаем целесообразным продолжить анализ А2 на «высших» уровнях его структуры, где, как мы увидим, расхождения с ЕО ничуть не менее значимы. Дело в том, что сам факт переиздания этого текста и особенно сопровождающий его комментарий не может рассматриваться просто как досадная оплошность. Он является результатом последовательного проведения позиции, согласно которой анализ «низших» уровней вообще, а статистический анализ в особенности являются лишь возрождением формализма и ничего не могут дать для вскрытия «реальных» эстетических ценностей.22 С другой стороны, он свидетельствует также о том, что мы еще сравнительно мало знаем об организации текста в ЕО, а это создает предпосылки и для голословных утверждений самого фантастического характера, и для приписывания Пушкину текста, во всех отношениях ему чуждого.
Поэтому соответствующий анализ А2 преследует не только узкие цели, связанные с его атрибуцией, но и позволит косвенным образом расширить наши знания о ЕО: ведь сам факт публикации А2 свидетельствует о том, что ни его автор (который, вне всякого сомнения, является широко эрудированным человеком), ни его издатели не располагают надежными сведениями
134
относительно того, какие формы организации текста в ЕО заведомо невозможны.
Из многочисленных возможных аспектов лингвистического анализа текста мы остановимся только на двух: на связности текста и его коммуникативной перспективе.
4.1. Анафорические повторы и связность текста
На анафорических повторах Л. И. Тимофеев и Вяч. Черкасский останавливаются особо и находят, что «построения» А2 в этом отношении «чрезвычайно близки» к ЕО и другим пушкинским текстам.23 Однако если рассматривать не изолированные строки, а структуру текста в целом, то мы увидим, что и в этом отношении А2 чрезвычайно далек от ЕО.
Расширим понятие анафорического повтора в соответствии с тем, что под этим термином принято понимать в лингвистике текста: это всякий лексический повтор, образующий связность текста. В А2 привлекает внимание обилие анафорических повторов на стыках строф,24 причем в одном месте так соединено пять строф подряд:
IV
.............
Лишь посулил от бога мзду.
V
Тут — бог помог — стал ропот ниже
................
А только сделался жирней.
VI
И чем жирнее, тем тяжеле.
............
Иль на авось по старине
Ты понадеялся вполне?
VII
Авось, о Шиболет народный
..............
Но я... надеюсь на авось!
VIII
Авось, аренды забывая......
К этому следует добавить два менее броских повтора между строфами XIII и XIV («их — них») и XVII и XVIII («там — там»). Если разделить число повторов (6) на число строф (19), то получим показатель лексической повторяемости на стыках строф, равный для А2 0.32. Разумеется, большое значение этому числу придавать не приходится (слишком ничтожна выборка), однако его можно рассматривать как ориентир при сравнении с другими главами ЕО.
Проведенный анализ ЕО показывает, что анафорический повтор полнозначных слов не встречается более чем в четырех строфах подряд на протяжении всего романа ни разу. Ни в одной главе показатель повторяемости на стыках строф не достигает такого высокого значения, как в А2: 1-я глава — 0.17; 2-я — 0.23; 3-я — 0.15; 4-я — 0.14; 5-я — 0.12; 6-я — 0.12; 7-я — 0.04 и 8-я — 0.27 (в «Путешествии Онегина» — 0.17, но там стихотворный текст перебивается прозой); в среднем в ЕО — 0.15.25
135
Однако как бы ни были показательны эти цифры, гораздо большее значение имеет функциональное различие таких анафорических стыков. В ЕО подавляющее большинство из них приходится на местоимения; полнозначные слова (как, впрочем, и местоимения) при этом значительно варьируются по форме. Ср. единственный в ЕО случай анафорического повтора на стыке четырех строф подряд (третья глава):
XVI
............
И тихо с няней говорит:
XVII
«Не спится, няня: здесь так душно!
................
Была ли влюблена тогда?»
XVIII
— И, полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
.............
Да с пеньем в церковь повели.
XIX
И вот ввели в семью чужую...
Отметим также, что здесь мы имеем дело с диалогом, а для диалогической речи всегда характерно большее число анафорических связей.
Если приглядеться к анафорическим связям в А2, то нельзя не заметить, что обильные повторы не образуют здесь связного текста, а лишь направлены на имитацию связности: автор (причем почти не изменяя его форму) стремится вставить в последнее двустишие строфы одно из слов первого стиха следующей строфы (т. е. из сохранившегося пушкинского текста), в то время как семантическая связь здесь либо вовсе отсутствует, либо достигается иными средствами. Любопытно, что в строфах XIX—XX четвертой главы ЕО Пушкин использует именно такую технику для имитации бессвязного текста, построенного на свободных ассоциациях: в строфе XVIII лирическое отступление начинается с упоминания о врагах Онегина, затем речь идет о том, что враги и друзья «может быть, одно и то же», затем речь идет уже только о друзьях (XIX строфа, которая заканчивается сравнением «как родной»). В XX строфе тема разговора резко меняется, и теперь речь идет о родственниках, причем анафорический повтор «родной — родня» на стыке этих строф призван усилить впечатление свободной болтовни. Но то, что у Пушкина является эстетически значимым приемом, у автора А2 выступает в качестве технического средства.
Использование указанной техники «псевдосвязности» приводит автора А2 к нежелательным, по-видимому, курьезам:
... музу трепетно прошу —
Где не талантом, там любовью
Стихи возвысить на предел
Достойный их прекрасных дел.
XIV
У них свои бывали сходки,
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки
и т. д.
«Прекрасные дела» в таком контексте не могут звучать иначе, как издевкой.
Еще более заметны нарушения связности текста внутри строф А2; они возникают там не только на сверхфразовом уровне, но и проникают
136
подчас в глубь фразы. Рассмотрим сначала случаи нарушения связности текста на сверхфразовом уровне в стихах 5—10 строфы X:
И на самом Олимпе знати
В спесивой Англинской палате,
Ударил смелый звук речей:
Поэт сразился за ткачей.
Царя имея в роли шефа,
Язвил крамолу Меттерних...
Исключительно сильное нарушение семантико-синтаксической связности после X8 не находит ни одной аналогии в ЕО: онегинская строфа определяется не просто известной последовательностью рифм, но и довольно жесткими ограничениями семантического, стилистического и синтаксического порядка;26 в частности, в одной строфе не может быть более одной макросемы (максимальных семантических блоков), как это имеет место в X строфе А2. Вообще А2 состоит из более мелких, гораздо слабее между собой связанных семантических блоков, чем ЕО (сравнительно малое количество анафорических повторов в ЕО вполне компенсируется обилием более тонких и глубинных механизмов связности: синонимических, параметрических, семантических и подтекстуальных связей).
Аналогичное, хотя и несколько менее сильное нарушение связности находим и в стихах 5—11 следующей (XI) строфы, причем опять-таки после 8-го стиха:
Союз монархов европейских
В своих надеждах полицейских
Чуть где подошвы припечет,
На наше войско клал расчет.
Свободным мыслям нет преграды,
Как прежде русские полки
На вид покорны и дики...
Слабая семантическая связь («войско — полки») здесь несколько сглаживает впечатление, однако и в этой строфе содержится две макросемы.
Любопытная ситуация сложилась в VI строфе, где несвязность наблюдается в пушкинском тексте. В ЕО X от этой строфы сохранилось только три начальных стиха, причем записаны они без знаков препинания:
И чем жирнее тем тяжеле
О р<усский> глупый наш н<арод>
Скажи зачем ты в самом деле
Исходя из характерных для ЕО принципов синтаксического развертывания текста, можно предположить, что первый стих здесь входит в одно синтаксическое целое либо со стихами предшествующей строфы, как например в пятой главе:
Вдруг увидя
Младой двурогий лик луны
На небе с левой стороны,
VI
Она дрожала и бледнела, —
137
либо с последующими стихами этой же строфы. Однако в А2 мы имеем дело с уникальной для ЕО синтаксической структурой:
Аристократ распетушился,
Как будто вовсе не был он
Низвержен, попран, оскорблен,
А так — невинности лишился —
Из крови встав, не стал умней,
А только сделался жирней.
VI
И чем жирнее, тем тяжеле.
О русский глупый наш народ,
Скажи, зачем ты в самом деле
Так долго носишь гнет господ?
Первый стих строфы VI не связан синтаксически ни с предшествующим, ни с последующим контекстом и при этом не является законченным предложением, что в ЕО не встречается ни разу,27 хотя замкнутым синтаксическим целым первая строка онегинской строфы быть может, см., например:
Уж темно: в санки он садится... (гл. 1, строфа XVI),
Ее сестра звалась Татьяна... (гл. 2, строфа XXIV),
Итак она звалась Татьяной... (гл. 2, строфа XXV)
и др.; отметим, однако, что во всех этих случаях первая строка связана с контекстом гораздо более тесной семантико-синтаксической связью, чем VI1 в А2, где она является не просто отдельным предложением, но и составляет самостоятельное сверхфразовое единство.28 Автор А2 остроумно вытесняет характерную для его стиля несвязность текста, составленность его из мелких семантических блоков,29 из своей части строфы в пушкинскую и прикрывает ее анафорическим повтором, который здесь, как уже было указано, лишь имитирует связность текста.
Приведенный случай не является единственным примером синтаксически дефектной, бессвязной структуры в А2. Л. И. Тимофеев и Вяч. Черкасский отмечают, что строки типа «Рылеев! — века славный сын» характерны для Пушкина, и в подтверждение этого приводят несколько более или менее аналогичных примеров. Однако если рассматривать не изолированную строчку, а окончание XV строфы целиком, то мы увидим уникальное для ЕО построение:
Пылал Рылеев ярче лавы —
Мой брат по песням, по борьбе,
А может быть, и по судьбе...
(Кто мне простит такие главы?)
Рылеев! — века славный сын,
Борец, поэт и гражданин!
138
Такое не связанное с контекстом распространенное назывное (или просто дефектное по своей синтаксической структуре) предложение не встречается в окончании строфы в ЕО ни разу; единственный отдаленно напоминающий его пример встречается в строфе XLVIII первой главы:
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав!
Однако это предложение, во-первых, гораздо более тесно связано с предшествующим контекстом (благодаря союзу «но» оно воспринимается как часть сложного предложения), а во-вторых, значительно отличается от приведенного выше и своей синтаксической структурой.30
Другой, в достаточной мере аналогичный пример (строфа XIV):
Немало было между ними
Героев минувшей войны —
Отчизны верные сыны —
Вот им достойнейшее имя,
Неувядаемый венец,
Победой кованных сердец.
Каждая строчка в отдельности звучит вполне по-пушкински (имеем в виду только ритмико-синтаксический аспект), в то время как в целом синтаксическая конструкция является дефектной, невозможной ни в ЕО, ни у Пушкина вообще. Отметим несколько менее значительных синтаксических погрешностей, у Пушкина, как представляется, невозможных:
Иль ты забыл, иль ты простил,
Что не француз и не татарин...
(Строфа VI)
Сей всадник, Папою венчанный,
................
Он схвачен был бульдожьей хваткой
(Строфа IX)
и др.
Однако самый серьезный вопрос, касающийся связности этого текста, заключается в следующем. ЕО X явно не может быть началом главы; начальные строфы или утеряны, или не были написаны вовсе. Первая строфа А2 призвана связать сохранившийся текст с окончанием восьмой главы, и, по мнению Л. И. Тимофеева и Вяч. Черкасского, она выполняет свою функцию весьма успешно. Позволим себе не согласиться с этим. Деиктическое слово «тогда» в II4 становится теперь совершенно двусмысленным: отсылает ли оно ко времени действия восьмой главы или к тому времени, когда автор «замышлял обман»? Такое смешение временных планов вообще характерно для автора А2: «Наш просвещенный новый царь» (VII10) — кто это? В предшествующем контексте речь идет об Александре, в последующем — о Николае, причем ни один из них, в контексте описываемых событий, не может считаться «новым».
139
4.2. Коммуникативная перспектива текста
Каждый текст является не только носителем некоторой информации, но и звеном коммуникативного процесса. Ориентация концептуальной структуры текста относительно участников акта коммуникации и его условий называется его коммуникативной перспективой. Коммуникативная перспектива является очень важной характеристикой текста, которая может быть использована и при его атрибуции.31 Расхождения коммуникативной перспективы в ЕО и А2 представляются очень значимыми.
Мы уже упоминали о том, что в III строфе А2 содержится невозможный в ЕО срыв коммуникативной перспективы:
А нам царя военный гений
Оставил в память той поры
Новинки воинской муштры
Да стон военных поселений.
Под этот стон и ляжешь в гроб,
Ты, — Александровский холоп.
В ЕО нет ни одного случая обращения на «ты» в сколько-нибудь аналогичном контексте.
Здесь имеет смысл сделать небольшое отступление об обращении на «ты» в ЕО.
Значительная часть таких обращений содержится в диалогах (Онегина с Ленским, Татьяны и няни, медведя и Татьяны и т. п.), т. е. в так называемом «чужом тексте». Сюда же относятся употребления «ты» в цитатах, в том числе в стихах Ленского.
Другую группу составляют обращения к неодушевленным предметам или явлениям. Так, автор обращается к марке вина: «Но ты, Бордо, подобен другу» (гл. 4, строфа XLVI), к весне (гл. 6, строфа II), к своим мечтам, юности и вдохновению (гл. 6, строфа XLIV—XLVI), к эпической музе (гл. 7, строфа LV), к Москве (гл. 7, строфа XXXVI).
На «ты» автор обращается к другим поэтам, причем не только к своим реальным друзьям — Баратынскому (гл. 3, строфа XXX и гл. 5, строфа III) или Языкову (гл. 4, строфа XXXI), но и к Гомеру — Омиру (гл. 5, строфа XXXVI, где этот тип обращения сближается с предыдущим). Сюда же можно отнести обращение к друзьям — Плетневу (в Посвящении) и Зизи — Е. Н. Вульф (гл. 5, строфа XXXII).
К читателю автор обращается преимущественно на «ты», хотя встречаются и обращения на «Вы».
И, наконец, последнюю группу составляют случаи, когда обращение на «ты» относится к самому автору. Так дважды он обращается к самому себе (гл. 1, строфа XXXI и гл. 7, строфа LII), причем в обоих случаях в сочетании с темой любовного «безумства». Так к нему обращаются и читатель (гл. 1, строфа LVII—LVIII), и критик (гл. 4, строфа XXXII—XXXIII).
Из всех этих случаев только обращения к Баратынскому и самому себе не сопровождаются прямым называнием объекта обращения, причем оно всегда является тщательно подготовленным и мотивированным (ср., например, «Письмо Татьяны к Онегину»). Обращение на «ты» сопровождается субъективизацией контекста, свидетельствует об определенной интимности отношений, ср. «моя Москва», «Татьяну <...> мою».
И только в двух случаях неожиданное обращение на «ты» приводит к резкому срыву коммуникативной перспективы:
И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей...
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На вот, возьми ее скорей!)
(Гл. 4, строфа XLII)
140
Du comme il faut... (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести).
(Гл. 8, строфа XIV)
Весьма показательны отличия приведенных строк от III13-14 в А2. Во-первых, они различаются чисто формально: в ЕО резкость срыва коммуникативной перспективы сглаживается как называнием адресата обращения, так и скобками, разграничивающими текст и метатекст, причем именно последний и содержит неожиданный переход ко второму лицу. Во-вторых, в ЕО они функционально значимы и тщательно обыграны, в то время как в А2 срыв коммуникативной перспективы ничем не мотивирован и работает «в холостую».
Следует, однако, отметить, что и бесспорно пушкинские стихи:
А про тебя и в ус не дует
Ты А<лександровский> холоп —
с трудом вписываются в характерную для ЕО коммуникативную перспективу текста (хотя здесь можно предполагать, что в предшествующих строках адресат обращения назван прямо). Дело в том, что в ЕО обращение на «ты» всегда связано с известной теплотой чувства, которое автор испытывает по отношению к адресату (даже в случаях иронического обращения к Шишкову, критику или эпической музе). Гневные инвективы в духе рылеевского «К временщику» резко выпадают из стиля ЕО.
Другой важной особенностью ЕО X является то, что в ней ни разу не назван герой, зато единственный раз по имени назван Пушкин. Автор А2 со своей стороны еще дважды называет это имя, а в последней строке вводит и Онегина, что, по его замыслу, должно соединить основную сюжетную линию романа с событиями, излагаемыми в А2. Что означает введение имени Пушкина в ЕО X, мы не знаем, однако мы с уверенностью можем утверждать, что оно является стилистически и композиционно мотивированным. В А2 имя Пушкина употребляется как нечто само собой разумеющееся, причем строчка «Опальный Пушкин — Ваш слуга» демонстрирует такую коммуникативную перспективу, которая не только не находит аналогии в ЕО, но и является невозможной в поэзии Пушкина вообще.
О возможном объяснении необычной коммуникативной перспективы в ЕО X, заключающемся в том, что этот текст написан, по-видимому, от лица Онегина (это позволяет дать правдоподобную интерпретацию таким особенностям ЕО X, как отсутствие имени Онегина при одновременном введении имени Пушкина, необычно резкое обращение на «ты» и некоторые другие), будет несколько подробнее сказано ниже. Однако дать сколько-нибудь правдоподобную интерпретацию коммуникативной перспективы А2 исходя из предположения, что А2 является частью ЕО, на наш взгляд не представляется возможным.
5. Некоторые аспекты стилистики
Стиль ЕО сложен и полифоничен. Имитация его представляет значительные трудности. В этом отношении безвестный создатель А2 заслуживает нашей благодарности: наблюдения над трудностями, с которыми он столкнулся, заставляют нас глубже проникнуть в понимание пушкинского стиля.
Начнем с, казалось бы, мелочи. В А10 встречаются два случая употребления прилагательных в превосходной степени (с суффиксом — ейш-):
В кругу интимнейших друзей...
и
Вот им достойнейшее имя...
141
Прежде всего отметим, что Пушкин явно избегал этой формы: если в А10 на 179 стихов она встречается два раза, то в ЕО на 5320 строк реального пушкинского текста она тоже встречается лишь дважды. Вообще же Пушкин предпочитал ее обходить:
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится,
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
Еще приятнее в молчаньи
Ему готовить честный гроб...
(Гл. 6, строфа XXXIII)
Однако рассмотрение случаев употребления Пушкиным в ЕО этой формы позволяет сделать содержательные выводы.
Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец.
............
Питая жар чистейшей страсти
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой...
(Гл. 3, строфа XI)
Форма «чистейшей» употреблена здесь Пушкиным в «чужой речи», как воспроизведение слога, настроенного на важный лад, стиля «пламенного творца». Это вполне естественно: Пушкин со свойственным ему языковым чутьем прекрасно ощущал церковнославянскую окраску этого суффикса и связывал его с вполне определенным стилистическим пластом речи. С высоким стилем, также употребленным в иронической функции и имитирующим чужую, неавторскую речь, связано и второе употребление этой формы в ЕО:
И то сказать, что и в сраженьи
Раз в настоящем упоеньи
Он отличился, смело в грязь
С коня калмыцкого свалясь,
Как зюзя пьяный, и французам
Достался в плен: драгой залог!
Новейший Регул, чести бог,
Готовый вновь предаться узам,
Чтоб каждым утром у Вери
В долг осушать бутылки три.
(Гл. 6, строфа V)
Здесь ирония достигается столкновением высокого слога «чужой речи» и фамильярного авторского слова. Высокое «упоенье» (семантика которого иронически раскрывается как «пьянство»), «драгой залог», «новейший», «предаться узам» выступают как пышное выражение, ироническое содержание которого раскрывается авторской подсказкой: «как зюзя пьяный», «Чтоб каждым утром у Вери В долг осушать бутылки три».
Тем более бросается в глаза, что в А10 эта форма употреблена в лирическом, непосредственно от лица автора, тексте:
Отчизны верные сыны —
Вот им достойнейшее имя.
Но еще более показательно в этом отношении невозможное для Пушкина соединение церковнославянизма с галлицизмом: «В кругу интимнейших друзей». Сочетание это может не резать современное ухо, но для
142
Пушкина оно могло звучать лишь комической какофонией (ср. протесты Пушкина в письме к брату от 4 сентября 1822 г. против соединения в стихах Кюхельбекера античной мифологии, ассоциировавшейся с европейской культурной традицией, со «славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремия» — XIII, 45).
Церковнославянскую языковую стихию автор А2 чувствует плохо, и поэтому оттенки пушкинского стиля от него ускользают. Иначе для него была бы невозможна рифма:
Он слушал моря грозный рев
Подобно грохоту боев...
Здесь, очевидно, следует читать «рёв». Между тем для Пушкина такое произношение и, следовательно, такая рифма были невозможны. Слово «рев» рифмуется у Пушкина три раза:
На холмах пушки присмирев
Прервали свой голодный рев.
(V, 56)
Вдруг, истощась и присмирев,
О Терек, ты прервал свой рев;
Но задних волн упорный гнев
Прошиб снега...
Ты затопил, освирепев,
Свои брега.
(III, 197)
Под мышцей палица; в ногах немейский лев
Разостлан. Дунул ветр; поднялся свист и рев.
(III, 382)
Цепочка: рев — присмирев — гнев — освирепев — лев32 и полное отсутствие в текстах Пушкина форм типа «рёв» убедительно свидетельствуют о стилистической ошибке имитатора.33
Прямо противоположная ошибка связана с недостаточным владением им другим важным компонентом стиля «пестрых строф» — иноязычной лексикой. В X строфе текста А2 встречаем рифму шефа — Бабефа. Отложим пока вопрос о возможности появления в тексте Пушкина имени французского революционного утописта и обратим внимание лишь на то, что подлинное написание его (Babeuf) заставило бы Пушкина произносить не «е», а звук, близкий к русскому «ё», что безусловно исключало рифмовку с «шеф».
В статье «Апокриф?.. Или...» Л. И. Тимофеев и Вяч. Черкасский отводят возражения В. В. Томашевского, утверждавшего, что «в стихе: „В журчаньи фраз его грацьозных“ — невозможное для времени Пушкина употребление слова „грацьозный“».34 В качестве аргумента они ссылаются на употребление именно такой формы этого слова А. К. Толстым в 1870-х годах, а также на то, что у Пушкина встречаются написания типа «Мильонная», а у Баратынского строки:
... морочил вас
Он звонкой пустотой революцьонных фраз.
(Е. А. Баратынский.
«Дядьке — итальянцу»)
143
Видимо, именно эти аналогии и соблазнили имитатора, и он, уже на свой риск, образовал форму «Напольон»:
Но я отвлекся от времен,
Когда был свержен Напольон.
Но дело в том, что во французских gracieus, révolution действительно i превращается при произношении в полугласный звук, дающий известные основания для русской транскрипции типа той, которой придерживался Баратынский. Иное дело Napoléon, где é исключает какую-либо редукцию. Ни Пушкин и ни кто-либо иной, знающий французский язык, не мог произносить имя императора французов «Напольон». Это кондитерское произношение могло возникнуть только на русской почве, в среде, где слово произносили на русский лад с сильной редукцией предударных гласных.
Своеобразная глухота имитатора к проблемам стиля проявилась и на уровне риторической структуры. Вопрос о порядке слов, структуре синтагм и периодов составлял один из центральных пунктов языковой реформы Карамзина. Так, И. И. Дмитриев считал важнейшим ее аспектом требование «наблюдать естественный порядок в словорасположении». «Объясним это примером, — продолжал он. — Елагин, помнится мне, третью книгу „Российской истории“ начинает так: „Неизмеримой вечности в пучину отшедший князя Владимира дух“... Держась естественного порядка в расположении, следовало бы поставить: „Дух князя Владимира, отошедший в пучину вечности неизмеримой“, хотя и таким образом изложенная часть периода была бы надута и нетерпима образованным вкусом».35
Требование естественности как основы риторической структуры текста было присуще Пушкину. Это отразилось и в его поэтической практике, и в его позиции как критика. Вспомним его насмешки над лицейскими стихами Кюхельбекера: «Зри, боже! число, великий, унылых, тебя просящих, сохранить им — цел труд, многим людям — принадлежащий» (XIII, 45—46). Достаточно сравнить эти стихи с пародией А. А. Петрова в письме к Карамзину на стиль Тредиаковского («советую тебе читать сочинения в стихах и в прозе Василия Тредьяковского, коего о в любви езде остров книжницею пользуюсь»36), чтобы понять, что нарушение «естественности» в порядке слов воспринималось как знак принадлежности к стилистической традиции, чуждой и враждебной Пушкину. Это создавало специфическую ситуацию, при которой, с одной стороны, неопытный начинающий поэт, не выдерживающий борьбы с метрикой, воспринимался как «архаист», а, с другой, позволяло поэтам, чуждым пушкинской традиции, как например Шевыреву, делать из поэтической неумелости позицию и культивировать «неумелость».
Имитатор, создавший А2, явно не выдерживает борьбы со стихом и не может достигнуть трудной пушкинской «легкости». В результате — обилие громоздких конструкций, инверсий, «неестественных» расположений слов, создающих картину антипушкинской традиции:
Но всех причин на первом месте
Народ наш честный прочно встал.
Создать смятенья обстановку...
Явил он действия отвагу...
Чинов британских сворой гадкой...
144
В ЕО, конечно, есть инверсии:
... я гробницы
Сойду в таинственную сень.
(Гл. 6, строфа XXII)
Луны при свете серебристом...
(Гл. 7, строфа XV)
Однако они или обозначают «чужое слово» (в первом случае — стиль элегии Ленского) или выполняют другую, но всегда стилистически отмеченную функцию, никогда не характеризуя нейтральный пласт собственно авторской речи. Совершенно противопоказаны пушкинскому стилю и столь изобильные невнятицы текста А2, заставляющие читателя гадать, что же именно они означают:
А что за вычетом морей
Авось подляжет под царей...
Царя имея в роли шефа...
И еле спас ее узор (?)...
Там мысль упорная вела
К цареубийству подготовку,
Чтоб стаей пуганых скворцов
Вельмож рассыпать из дворцов.
С этим связаны и невозможные у Пушкина, но многочисленные в А2 случаи семантических и грамматических неточностей и искусственных оборотов речи: «На наше войско клал расчет», «делают парады», «стихи возвысить на предел», «закипал серьезный кризис», «в стиле теоремы», «развертеть восстанья меч», «пустилось в... порок» и др. Совершенно непушкинскую интонацию стиху придают многочисленные плеоназмы, призванные «заполнить» место в стихе:
Как будто вовсе не был он
Низвержен, попран, оскорблен...
И твой мучитель Шварц — сатрап,
Бежал как трус, как подлый раб.
Интонация последних стихов весьма далека от пушкинской, но живо напоминает стихи типа:
Черноусый офицер...
Истязал его, ребята,
Как садист, как изувер.
(А. Безыменский.
«Выстрел»)
Существенным моментом стилистики ЕО является постоянная игра точками зрения. В исследовательской литературе отмечалось, что сама структура онегинской строфы создавала благоприятные условия для того, чтобы сталкивать разные стили, обыгрывать возможность от патетического или лирического повествования переходить, говоря о том же предмете, к ироническому, сталкивать противоречия и из них образовывать единую структуру сложного стиля. Стилистические «сломы», как правило, происходят после первого четверостишия, которое задает часто «тему» строфы, в дальнейшем разрабатываемую в контрастных стилистических ключах:
Но вот багряною рукою
Заря от утренних долин
Выводит с солнцем за собою
Веселый праздник имянин.
С утра дом Лариных гостями
Весь полон; целыми семьями
145
Соседи съехались в возках,
В кибитках, в бричках и в санях.
В передней толкотня, тревога;
В гостиной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач детей.
(Гл. 5, строфа XXV)
Первое четверостишие задает глубокую стилистическую ориентацию на ломоносовскую одическую традицию, на сложившуюся уже к этому времени традицию восприятия этих образов как одических штампов (ср. в «Чужом толке» Дмитриева: «Тут найдешь то, чего нехитрому уму Не выдумать во век: зари багряны персты...»). А поскольку в полемике с Кюхельбекером в XXXIII строфе четвертой главы Пушкин прямо ссылался на «Чужой толк», сковозь одический зачин просвечивала ироническая отсылка к спору с автором статьи «О направлении нашей поэзии, особенно лирической».
Богатое литературными намеками и ассоциациями первое четверостишие резко «сламывается» в развернутую подчеркнуто-бытовую картину, причем обе части строфы бросают отсвет друг на друга.
Возможны и другие системы переключения стилистических регистров строфы. Исключительно активна роль последнего двустишия, часто иронически переоценивающего все предшествующие стихи строфы или, напротив, придающего им значительно более обобщенный смысл. Классификация строф ЕО в этом отношении могла бы стать предметом отдельной работы. Но для нас сейчас важно другое: в интересующем нас тексте пушкинский принцип вообще отсутствует. Весь текст А2 представляет собой монолог с некоторой постоянной точки зрения — структура, свойственная в определенной мере южным поэмам, но решительно преодоленная в ЕО. Ни игры разными стилями «чужой речи», ни намеков и реминисценций, цитат и отсылок на неназванные, но известные читателю обстоятельства мы здесь не находим. Вся структура, позволяющая Пушкину создать исключительно емкий, одновременно интимный и общественный, понятный всем и до конца понятный только автору, постоянно развертывающийся в глубь смысла текст, осталась недоступной — слишком сложной — для имитатора. Это придало его тексту плакатно-прямолинейный характер, стилистическая одномерность которого бросается в глаза. Сам имитатор — человек, бесспорно, чуткий и не лишенный поэтического дара — это, видимо, чувствовал. Компенсацию он попробовал найти в широком применении вульгарных слов и образов, видимо, так истолковав стилистический демократизм Пушкина. И вот появились стихи вроде:
Аристократ распетушился
Как будто вовсе не был он
Низвержен, попран, оскорблен,
А так — невинности лишился —
Из крови встав, не стал умней,
А только сделался жирней.
Циническая вульгарность этих строк, видимо, отвечает какому-то упрощенному представлению о «бунтарстве» Пушкина, но ничего общего не имеет ни с творчеством поэта в 1830 г., ни со стилем каких-либо более ранних его произведений.
Такую же роль имитации непринужденности пушкинского стиха (механизм которой остался непонятым) призваны играть и строки типа:
Союз монархов европейских...
Чуть где подошвы припечет,
На наше войско клал расчет.
146
Переход от плакатной вульгарности к плакатной патетике не создает интонационного богатства пушкинского повествования, хотя и призван, по-видимому, его имитировать.
Если к этому прибавить огромное число слов, невозможных, по данным истории языка, или мало вероятных в пушкинскую эпоху, то стилистическая характеристика отношения П10 к А10 будет достаточно выразительной. Однако, как неоднократно подчеркивал Л. И. Тимофеев, не формальные уровни, а содержание определяет сущность произведения. Посмотрим, как обстоит дело с содержанием в интересующем нас тексте.
6. Уровень содержания
При первом же знакомстве с А2 бросается в глаза обилие анахронизмов и нарушений исторической перспективы:
Авось поэт, служитель лиры,
Придворным сможет и не быть
И даже сможет не носить
Камер-лакейские мундиры...
Десятая глава, как известно, писалась в 1830 г. В январе 1834 г. Пушкин сделал известную запись в дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер юнкеры — (что довольно неприлично моим летам)» (XII, 318). Текст А2 свидетельствует, если он действительно принадлежит перу Пушкина, об удивительном даре предвиденья.
Однако дело даже не в этих и других, хотя и характерных, «оговорках». Отнесем их за счет возможных позднейших искажений текста и посмотрим, какой рисуется идейная позиция Пушкина в целом по А2, сопоставив ее с теми бесспорными и многочисленными данными, которыми мы располагаем о мировоззрении Пушкина в 1830 г.
6.1. Отношение к Французской революции XVIII в.
Вопрос этот всегда волновал Пушкина и приобрел в начале 1830-х годов новую актуальность. Как же он решается в А2? Прежде всего бросается в глаза неожиданная в устах Пушкина положительная оценка террора. Более того, не только террор как политическая акция, а гильотина, орудие казни, инструмент палача, упомянута в А2 с явным сочувствием:
И гильотины светлый нож
Не блекнут в памяти вельмож.
Вот что писал Пушкин о гильотине в 1830-е годы: «Мог ли чувствительный и пылкий Радищев не содрогнуться при виде того, что происходило во Франции во времена Ужаса (т. е. террора, — Ю. Л., М. Л.)? мог ли он без омерзения глубокого слышать некогда любимые свои мысли, проповедаемые с высоты гильотины, при гнусных рукоплесканиях черни?» (XII, 34). В заметке «О записках Самсона» Пушкин пишет о гильотине с чувствами, весьма далекими от таких, которые могут характеризоваться эпитетом «светлый». Отметим одну деталь: человек середины XX в., изучающий историю по общим курсам, помнит круг отобранных рядом исследователей фактов. Для него гильотина — символ революционного террора. Но Пушкин жил еще эмоциями современника, знал больше и, главное, подробнее, чем мы сейчас. Он не мог забыть, что на гильотине кончили свои дни не только враги революции, но и, в большинстве, ее деятели. В А2 «кинжал Лувеля» и «гильотины светлый нож» — символы одного ряда, а для Пушкина это не так — Лувель для него жертва гильотины: «Все, все они — его (палача Самсона, — Ю. Л., М. Л.) минутные знакомцы — чредою пройдут перед нами по гильотине, на которой он, свирепый фигляр, играет свою однообразную роль. Мученики, злодеи, герои —
147
и царственный страдалец, и убийца его, и Шарлотта Корде, и прелестница Дю-Барри, и безумец Лувель, и мятежник Бертон» (XI, 95—96). Достаточно вспомнить «Андрея Шенье», чтобы понять, что гильотина может быть для Пушкина «кровавой плахой», но никак не «светлой». Отношение Пушкина к событиям во Франции в конце XVIII в. неоднократно рассматривалось, и сейчас ясно, что оно было сложным, проникнутым историзмом, но никак не было созвучно бездумно-мажорному отношению, которое приписал Пушкину автор А2.
С проблемой революции связана другая — отношение к аристократии. В А2 ей посвящены уже цитированные нами разухабистые строки о том, что «аристократ распетушился». Можно безоговорочно утверждать, что из-под пера Пушкина, особенно в 1830 г., ничего подобного выйти не могло. В Болдино поэт прибыл еще полный впечатлений от развернувшейся в 1830 г. полемики о литературной аристократии. Слово «аристократ» на разные лады применялось Булгариным и Полевым к самому Пушкину, Вяземскому, Дельвигу. Это вызвало у поэта ответную вспышку аристократической гордости. Всякая ирония в адрес аристократии вызывала у него в эти месяцы горечь и раздражение.
В Болдине, и, вероятно, без расчета на печать, Пушкин писал «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений». Здесь читаем: «А. Так ты видно стоишь за Лит.<ературную> Газету. Давно ль ты сделался аристократом?». И далее Б., выражающий точку зрения Пушкина, говорит: «Положим, что эпиграммы демократических фр.<анцузских> писателей приуготовили крики les aristocrates à la lanterne; у нас таковые же эпиграммы хоть и не отличаются их остроумием, могут иметь последствия еще пагубнейшие» (XI, 172—173). Правда, потом, видимо, думая о возможностях публикации, Пушкин вычеркнул эти слишком острые строки, но очевидно, что они выражали его мнение. При этом и Пушкин, и все его окружение учитывали, что травля «аристократии», развернутая журналами (особенно Булгариным и Полевым) в 1830 г., совершалась под прямым покровительством Бенкендорфа, связывавшего «аристократизм» с традициями дворянской революционности и не сомневавшегося в верноподданнических чувствах врагов Пушкина. В этих условиях представить себе Пушкина включившимся не в серьезные размышления об исторической роли и судьбах аристократии, а в ернические шутки на ее счет можно только при полной свободе от реального материала.
Однако не только тактика журнальной борьбы — самые сокровенные размышления о судьбах России и Европы заставляли Пушкина думать об исторической роли дворянства, в котором поэт в начале 1830-х годов надеялся найти союзника народу (хрестоматийно известна его запись в дневнике от 22 дакабря 1834 г. о дворянстве: «Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне» — XII, 335). При минимальном знакомстве с тем, насколько серьезной была для Пушкина эта тема, невозможно признать хотя бы самую отдаленную вероятность того, чтобы он мог написать следующие стихи (не говоря уж об их сомнительной грамотности):
Всеевропейское дворянство
Пустилось в пляс, порок и пьянство.
6.2. Отечественная война 1812 г.
Эта существеннейшая для Пушкина тема занимает в А2 много места. Однако развитие ее принимает здесь формы, которые иначе как странными не назовешь. Идеи превращения Отечественной войны 1812 г. в гражданскую и призыв крестьянам «повернуть штыки» против собственных угнетателей могут прийти в голову только человеку, просто не представляющему себе строя мысли ни декабристов, ни Пушкина. Приписав такую мысль Пушкину, мы должны закономерно заключить, как
148
это и делали историки школы Покровского, что война 1812 г. была классовым делом русского дворянства и зарождающейся буржуазии и что самое слово «отечественная» следует здесь брать в кавычки, ибо «главный враг» был «не француз» (следует ли понимать слова А2: «не татарин, не швед» как указание на Куликовскую битву и Полтаву? Интересно, как в этом свете выглядит «Полтава» Пушкина?), а «рабовладелец, русский барин». Само предположение о возможности для Пушкина так истолковывать Отечественную войну 1812 г. абсурдно.
6.3. Декабристское движение
Отношение Пушкина к декабристам в 1826—1830 гг. изучено достаточно хорошо, что избавляет нас от того, чтобы в краткой заметке возвращаться к этому вопросу. Очевидны и кровная связь Пушкина с сосланными друзьями, и постоянное обращение его в думах и творческих планах к этой теме. Однако не менее очевидна и сложность его отношения к программе и тактике декабристов. Юбилейно-апологетический тон, похвалы, выраженные какими-то «бывшими в употреблении», плоскими, не пушкинскими словами, плохо вяжутся с тем, что уже прочно установлено относительно характера отношения Пушкина к декабризму.
Обзор содержания А2 был бы неполон, если бы мы не коснулись проблемы источников. Самое трудное для фальсификатора не овладеть теми или иными знаниями, необходимыми для подделки документа, а «забыть» то, что подлинный автор в свою эпоху не мог знать. Если предположить, что автором А2 был Пушкин, то придется признать, что он не только был в курсе выступления Байрона в палате лордов и имел достаточную информацию об учении и деле Бабёфа (что возможно, но ничем, кроме А2, не документируется), но и был осведомлен в секретных материалах следствия над декабристами и даже знал не только еще не написанные ими мемуары, но и не чужд был трудов советских исследователей. Это единственные реминисценции, которые встают за текстом А2. «Чтоб искру пламенем возжечь», конечно, отсылает к стихотворению Одоевского, «венец Победы кованых сердец», «семья борцов, богатырей» напоминают «богатырей, кованных из чистой стали» Герцена, а дубина народной войны все же, несмотря на мало убедительные опровержения публикаторов, — реминисценция из «Войны и мира». Что́ Пушкин знал о стиле «Русской правды» и о «Русской правде» вообще? Знал ли он о «Катехизисе» Муравьева? Что́ ему было известно о сложных отношениях Рылеева и Каховского, впервые раскрытых Щеголевым по секретным документам следствия? Каким образом Пушкину стали известны раскрытые М. В. Нечкиной планы декабристов, замышлявших после цареубийства заставить сенаторов санкционировать переворот (стихи о «стае пуганых скворцов»)? Вот на какие и многие другие подобные вопросы должны были бы ответить публикаторы А2. К сожалению, они этого не сделали.
7. Сюжетное место десятой главы в романе
Проделанный анализ содержания опубликованного текста приводит к существенному выводу: если признать А2 творением Пушкина и подлинным выражением его мнений, то придется отказаться от большинства завоеванных советским литературоведением представлений о творческом пути поэта, его эволюции к историзму, его дальнейшем развитии после 14 декабря. Известные нам размышления поэта о роли старинного дворянства, сложность его отношения к народному бунту и многое другое должны будут пересматриваться в пользу прямолинейной лубочности А2.
Таким образом, можно предположить, что опубликованный текст содержит в себе какую-то сногсшибательно новую информацию о романе
149
в стихах. Парадоксальность ситуации состоит в том, что дело выглядит прямо противоположным образом. Поразительно, что найденный текст ничего не прибавляет к владевшей одно время исследователями, но теперь мало популярной идее: «Онегин должен был сделаться декабристом». Как уже было сказано в начале статьи, текст А10 очевидно «подсочинен» к известным фрагментам десятой главы ЕО. В итоге происходит следующее: расшифровка этого дефектного текста имеет весьма проблематичный, а порой совершенно условный характер, между тем «найденный текст», как правило, подтверждает сделанные гипотетические прочтения. Приведем пример. В стихах
Россия присмирела снова
И пуще царь пошел кутить...
первая строка, которая в шифре читается отчетливо: «Р. Р. — присм — снова», — реконструирована гипотетически. Прочтение «Р. Р.» как «Россия» ни на чем не основано, кроме нашей неспособности понять пушкинский шифр. Можно предположить, что два латинских «Р» следует читать как множественное число от французского «peuple» — народ, т. е. строка звучит:
Народы присмирели снова
Никакой уверенности, однако, и в этой расшифровке нет. Можно было ожидать, что находка Д. Н. Альшица обрадует нас неожиданной разгадкой. Она повторила принятое, явно несостоятельное прочтение.
Главное же в другом. Мы, по сути дела, не знаем, что представляет собой так называемая десятая глава ЕО. Если вдуматься, текст этот весьма странный и во многом не похожий на остальную фактуру романа. Мы уже отмечали, что это единственное в романе место, где Пушкин назван по фамилии. Достойно упоминания и другое. Привычка заставляет современного читателя воспринимать сохранившиеся, бесспорно пушкинские, части десятой главы как безусловную апологию декабризма. Однако, как кажется, оценка тех из декабристов, которые смогли с этим текстом познакомиться, была несколько иной. По крайней мере реакция Н. И. Тургенева была весьма раздраженной. Как он писал брату А. И. Тургеневу, стихи «заставили <...> пожать плечами. Судьи, меня и других осудившие, делали свое дело: дело варваров, лишенных всякого света гражданственности, цивилизации. Это в натуре вещей. Но вот являются другие судьи. Можно иметь талант для поэзии, много ума, воображения и при всем том быть варваром. А Пушкин и все русские конечно варвары».37
Раздражение Н. И. Тургенева, видимо, вызвано не только щекотливостью его положения эмигранта, добивающегося разрешения вернуться, но и тем, что он уловил нотку иронии в тексте десятой главы. Неужели о Лунине, вокруг имени которого складывались героические легенды, нельзя было сказать ничего, кроме: «Друг Марса, Вакха и Венеры»? (последние две характеристики, может быть, лестны для героя «гусарщины» И. Бурцева, но не для Лунина, которому в 1830 г. уже минуло 43 года — по тогдашним представлениям почти старик! — и который давно уже измерял свою жизнь другими критериями и задачами). Показательно, что автор А2 «исправил» пушкинский текст, заменив совсем не героическое «И вдохновенно бормотал» на невразумительное, но более соответствующее нашим представлениям «И нерешительных пугал» (чем и, главное, зачем он их пугал?).
Текст А2 в этом отношении весьма интересен и показателен. Там, где имитатор сочиняет «от себя», появляются патетические, хотя и не очень поэтические строки вроде «пылал Рылеев ярче лавы» (вялое, не пушкинское
150
сравнение: кто видел и может с чем-либо реальным связать это «ярче лавы»?) или:
Друзья, друзья... сердечной кровью
Я каждый слог о них пишу.
Но там, где он стремится выдержать стилистическую инерцию пушкинских строк, возникают непонятно насмешливые стихи:
Ярился Кюхля беспрестанно...
Каховский дулся как-то странно...
Почему надо иронизировать над повешенным Каховским?
Ответы на эти вопросы мы можем получить, лишь решив более общий вопрос: что представляет собой так называемая десятая глава? В настоящее время этот вопрос значительно продвинулся благодаря ряду исследований. В порядке предположения можно высказать мысль, что текст (пушкинский) десятой главы написан от лица Онегина и представляет вариант замысла его дневника. Стремление описать исторические события от лица постороннего и чуждого им наблюдателя, идущее от Вальтера Скотта, в болдинский период уже владело Пушкиным («История села Горюхина»; ср. таже замысел так называемой повести о прапорщике Черниговского полку, «Капитанскую дочку» и ряд других написанных и задуманных произведений с такой повествовательной конструкцией). Эта гипотеза, может быть, объяснит, почему в дошедших пушкинских строках десятой главы ирония не распространяется лишь на одно лицо — Наполеона.
Конечно, высказанное нами предположение имеет сугубо гипотетический характер и призвано лишь обратить внимание на нерешенность некоторых коренных вопросов, связанных с десятой главой. Можно, не опасаясь ошибиться, утверждать, что если бы был найден действительно пушкинский текст хоть части этой главы, то он не только содержал бы ответы на вопросы, возникающие при чтении дошедших строк, а задал бы новые трудные проблемы, о которых мы сейчас и не догадываемся.
В этом коренное отличие подлинных находок от стилизаций и фальсификаций. Последние стремятся удовлетворить любопытство нынешнего читателя и отвечают на те вопросы, которые он может задать. Подлинным текстам нет дела до наших вопросов — они не дают на все ответы, как хорошо подготовленные ученики, а ставят нас перед новыми, неожиданными проблемами.
Текст А2 новых проблем не выдвигает. Это хорошее сочинение на заданную тему.
8. Заключение
Дав отрицательный ответ на вопрос о подлинности А2 и решительно полагая, что этот текст изготовлен в 1940-е или в начале 1950-х годов, мы не склонны отрицать пользу от его публикации: история псевдопушкинианы есть часть истории пушкинианы, имитация — всегда памятник восприятия и этим уже принадлежит истории. В данном случае этот памятник изготовлен явно эрудированным и не лишенным поэтического дара человеком, в ряде случаев (на которых мы не останавливались) проявившим остроумие и блеск.
Однако публикация «Апокриф?.. Или...» не может не вызвать и грустных размышлений. Они связаны с искажением представлений о функции массовых популярных изданий. Почему-то утвердилось мнение, что требования научной ответственности к ним не применимы в полной мере. Мнение ошибочное и не безвредное.
Другой цикл размышлений связан со следующим. В последние годы неоднократно декларировался такой подход к художественному тексту,
151
при котором он подлежит рассмотрению исключительно в своей целостности (или комплексности, или системности — в зависимости от того, какому из этих терминов отдается предпочтение, подход этот называется то «целостным», то «комплексным», то «системным» — последнее название следует признать особенно неудачным, поскольку и научные основания теории систем, и самый принцип анализа при этом по сути дела отвергаются; в действительности речь идет о замене аналитических методов вкусовыми суждениями), в то время как любой аналитический подход к тексту осуждается как разрушающий эту целостность. Однако, несмотря на многословные декларации и полемические выступления, никакой сколько-нибудь связной методики «системного анализа» обнародовано до сих пор не было. Остается ориентироваться на известный текст: «Узнаете их по плодам их». «Апокриф?.. Или...» и представляет собой практическое приложение «системного» подхода к реальной историко-литературной проблеме. О результатах читатель может судить сам.38
Сноски к стр. 124
1 Тимофеев Л. И., Черкасский Вяч. Апокриф?.. Или... — В кн.: Прометей. М., 1983, т. 13, с. 110—127. Хотя дошедший до нас зашифрованный текст стихов из сожженных Пушкиным строф «Евгения Онегина» наиболее вероятно, как показал И. М. Дьяконов (см.: Дьяконов И. М. О восьмой, девятой и десятой главах «Евгения Онегина». — Русская литература, 1963, № 3, с. 37—61), представляет собой часть главы восьмой («Странствие»), ниже сохраняется традиционное обозначение их как начальных строф «десятой главы».
2 Гуторов И. В. О десятой главе «Евгения Онегина» А. С. Пушкина. — Ученые записки Белорус. гос. ун-та. Сер. филолог., 1956, вып. XXVII, с. 3—37.
3 Тимофеев Л. И., Черкасский Вяч. Апокриф?.. Или..., с. 118.
4 Ср. замечание Л. И. Тимофеева и Вяч. Черкасского: «Вопрос о знаках препинания <...> мы не поднимаем <...>, ограничиваясь наблюдениями словесно-интонационного характера» (там же, с. 120).
Сноски к стр. 125
5 Гуторов И. В. О десятой главе..., с. 15.
6 Там же, с. 14, 15.
7 Там же, с. 36, 15.
8 Тимофеев Л. И., Черкасский Вяч. Апокриф?.. Или..., с. 119.
9 Там же, с. 120.
Сноски к стр. 126
10 Благой Д. Д. О казусах и ляпсусах. — Новый мир, 1957, № 2, с. 256—260.
Сноски к стр. 128
11 Принципы «фольклоризации» наиболее отчетливо проступают в некоторых вариантах, приводимых или упоминаемых в A1, ср.: «В одном варианте имеется концовка этой (XXI, — М. Л., Ю. Л.) строфы и сюжетное продолжение всей главы в следующем тематическом направлении:
Царя любовные затеи
Как будто демон поджигал...»
(Гуторов И. В. О десятой главе..., с. 25). Черновой набросок к <9>-й строфе, помещенный в академическом собрании сочинений после основного текста, рассматривается как его продолжение, и вся «десятая глава» развертывается в таком «тематическом направлении», что даже И. В. Гуторов не считает возможным его воспроизвести.
12 В. В. Виноградов. 1) Теория литературных стилей и принципы атрибуции анонимных и псевдонимных произведений. — В кн.: О принципах определения авторства в связи с общими проблемами теории и истории литературы. Л., 1960; 2) Проблема авторства и теория стилей. М., 1961.
13 Так, для достоверности некоторых показателей лексического разнообразия и лексических спектров необходимо располагать выборкой минимум в несколько тысяч словоформ (Ворончак Е. Методы вычисления лексического богатства текстов. — В кн.: Семиотика и искусствометрия. М., 1972).
Сноски к стр. 129
14 Здесь и далее данные по ритмике четырехстопного ямба берутся (кроме специально оговоренных случаев) из кн.: Тарановски К. Руски дводелни ритмови. Београд, 1953, табл. II и III.
15 В нумерации форм мы следуем Тарановскому; напомним ее:
|
I. II. III. IV. V. VI. |
|
Сноски к стр. 130
16 Taranovsky K. The rhythmical structure of the notorious Russian poem Luka. — IJSLP, 1982, vol. XXV—XXVI, p. 429—432.
17 Односложное слово считается ударным в следующим случаях: 1) если оно является полнозначным, 2) если на него падает фразовое ударение или оно выделяется эмфазой, 3) если оно приходится на икт (исключения составляют частицы «же», «ли», «бы», «не», которые всегда считаются безударными); однако неполнозначное слово в иктовой позиции не считается ударным, если оно примыкает к сильному сверхсхемному ударению. Мы придерживались такой схемы расстановки ударений, поскольку она принята большинством современных стиховедов. Другое дело, что Пушкин, по-видимому, был склонен большее число моносиллабов рассматривать как безударные. Ср. черновое примечание к XII строфе четвертой главы: «[Несется в гору во весь дух]. Критиковали меру этого стиха, несправедливо: 
——— одно из изменений четырехстопного ямб<ического> стиха, впрочем довольно однообразного» (VI, 534). По-видимому, «критики» подходили к этому стиху с критериями современного стиховедения и отмечали стык ударений в словосочетании «весь дух». Возможно, однако, что и Пушкин не был вполне уверен в своей правоте и именно поэтому не включил это примечание в основной текст. Как бы то ни было, для нашего анализа этот вопрос не столь уж существен, так как и к А10, и к П10 мы подходим с одними и теми же критериями.
Сноски к стр. 131
18 См.: Пиотровский Р. Г., Бектаев К. Б., Пиотровская А. А. Математическая лингвистика. М., 1977, с. 347—348 и табл. VII на с. 369—370.
19 Контрольные подсчеты для девятнадцати заключительных строф каждой главы ЕО показали, что распределение длин слов, представленное на рис. 2, хорошо согласуется с аналогичными данными по другим главам. Единственное исключение — строфы восьмой главы, содержащие монолог Татьяны, и прилегающие к ним. В них односложных слов даже больше, чем в А10, — 42.2%, однако они распределяются в строфе равномерно, а не группируются в ее нижней части, как в А2.
20 См. об этом: Гаспаров М. Л. Легкий стих и тяжелый стих. — В кн.: Studia metrica et poetica, II. Тарту, 1977 (Уч. зап. ТГУ, вып. 420). Отметим в этой связи, что очень не по-пушкински звучит стих XII7: «И твой мучитель Шварц — сатрап» с фразовым ударением на «Шварц» и последующей сильной паузой. Ритмический импульс пушкинского четырехстопного ямба требует ослабленного ударения на III икте и удлинения акцентных единиц к концу стиха. Показательно в этом смысле разночтение (опечатка?), содержащееся в A1: «И твой мучитель Шварц-сатрап» — в А2 противоречие между ритмическим импульсом и смыслом заканчивается победой смысла, а в A1 бессмысленный «шварцсатрап» знаменует победу ритмического импульса.
Сноски к стр. 132
21 Подсчет производился исходя из современной орфографии. То, что в старой орфографии средняя длина слова в буквах была большей, не имеет существенного значения; кроме того, нас интересуют в первую очередь не абсолютные цифры, а соотношение значений этого параметра в А10 и П10.
Сноски к стр. 133
22 См., например: Тимофеев Л. И. Число и чувство меры в изучении поэтики. — В кн.: Слово и образ. М., 1964. Автор доказывает бесперспективность использования статистики в стиховедении и иронизирует над самой идеей «подсчета букв».
Сноски к стр. 134
23 Тимофеев Л. И., Черкасский Вяч. Апокриф?.. Или..., с. 121.
24 Под анафорическим повтором на стыке строф мы будем понимать такой, когда слово, находящееся в стихе тринадцатом или четырнадцатом одной строфы, повторяется в первом или втором стихе последующей, однако расстояние между повторяющимися словами не превышает одну строку.
25 Наиболее высокий показатель дает восьмая глава, опять-таки, как и в случае с количеством моносиллабов, в большой мере за счет монолога Татьяны и вообще увеличения числа личных местоимений.
Сноски к стр. 136
26 Укажем лишь наиболее важные работы, посвященные этим аспектам онегинской строфы: Гроссман Л. П. Онегинская строфа. — В кн.: Гроссман Л. П. Собр. соч. М., 1928, т. 1; Томашевский Б. В. Строфика Пушкина. — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы. М.; Л., 1958, т. II; Винокур Г. О. Слово и стих в «Евгении Онегине». — В кн.: Пушкин. Сб. статей. М., 1941; Никонов В. А. Строфика. — В кн.: Изучение стихосложения в школе. М., 1960; Поспелов Н. С. 1) Синтаксический строй стихотворных произведений Пушкина. М., 1960, гл. III; 2) Синтаксический строй онегинской строфы в соотношении с ее метрическим членением и в соответствии с особенностями в построении ее временного плана. — В кн.: Вопросы русского языкознания. М., 1976, вып. 1.
Сноски к стр. 137
27 Здесь и далее мы говорим только о синтаксических структурах, а не об их графическом оформлении; при этом следует учитывать, что Пушкин часто ставил точку или эквивалентный ей знак в середину предложения:
Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Все те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
(Гл. 1, строфа XIX)
Синтаксически здесь одно предложение.
28 Границы сверхфазового единства в синтаксисе определяются разрывом согласования ряда грамматических категорий (время, лицо, число и др.). См.: Гаспаров Б. М. Структура формальной связи предложений в современном русском языке. — В кн.: Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1975, т. XXIII.
29 В ЕО макросема покрывает обычно несколько строф и никогда не бывает меньше, чем строфа, в то время как в А2 макросема, как правило, соответствует одной строфе, а иногда и меньшему фрагменту текста.
Сноски к стр. 138
30 Речь опять-таки идет только о синтаксисе, а не о графике:
Конечно: быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шопот, хохотня глупцов...
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот, на чем вертится мир!
(Гл. 6, строфа XI)
Последние два стиха примыкают к охватывающей всю строфу синтаксической конструкции.
Сноски к стр. 139
31 Батов В. И., Сорокин Ю. А. Поэтический текст и проблема его авторства. — В кн.: Труды по лингвостатистике. Тарту, 1983 (Учен. зап. ТГУ, вып. 658)
Сноски к стр. 142
32 Ср.: Thomas Shaw J. Pushkin’s Rhymes. A Dictionary. The University of Wisconsin Press. Wisconsin, 1974, p. 152.
33 Напомним, что именно строки «Он слушал моря грозный рев» и следующие публикаторы, даже соглашаясь, что «нет оснований для безоговорочного утверждения, что текст, найденный Д. Н. Альшицем, принадлежит Пушкину» (Тимофеев Л. И., Черкасский Вяч. Апокриф?.. Или..., с. 120), относят к бесспорно пушкинской части А2, так как они «по мощи своей не могут не заставить вспомнить стих Пушкина». Это лишний пример того, сколь опасны чисто вкусовые суждения, как бы субъективно-убедительны они ни казались.
34 Тимофеев Л. И., Черкасский Вяч. Апокриф?.. Или..., с. 119.
Сноски к стр. 143
35 Дмитриев И. И. Соч. / Ред. и примеч. А. А. Флоридова. СПб., 1893, т. II, с. 61. Ср.: Виноградов В. В. Язык Пушкина. Пушкин и история русского литературного языка. М.; Л.. 1935, с. 54 и сл.
36 См.: Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984, с. 503.
Сноски к стр. 149
37 Журнал Министерства народного просвещения, 1913, март, с. 16.
Сноски к стр. 151
38 К приведенным аргументам следует добавить наблюдения М. Л. Гаспарова, касающиеся рифм в А2: «Приблизительные женские рифмы типа „скрою — героя“ и т. п. у Пушкина онегинских лет невозможны (да и вообще до Лермонтова и А. К. Толстого). Всего женских приблизительных рифм 7%, тогда как показатель настоящего ЕО — 1.3%». Авторы глубоко признательны М. Л. Гаспарову, а также Г. Б. Рабкину за проверку статистического аппарата.
